Кабачковая икра, соленые огурцы, винегрет, селедка, сметана и красная икра на вареном яйце… «Подарок от заведения», — объявляет Николай Новиков, хозяин парижского кафе «Закуски», по-барски облокачиваясь на кассовую стойку. Яства, обычные для русского человека, во французской столице на вес золота. Как раз для дорогого гостя.

[]

33-летний Дмитрий Галицын, экстравагантно одетый молодой человек с тонкими запястьями, подвижным лицом и выбившейся из гелевой укладки прядью русых волос — потомок князей Голицыных. Хоть его славная фамилия в латинском написании сменила «о» на «а», друзья нередко в шутку обращаются к нему «ваше высочество».

С 1917 по 1924 год представители дворянских родов бегством спасались от диктатуры пролетарита. Из охваченной Красным террором России они выбирались разными путями, оседали в разных странах, но путеводной звездой им был Париж. В городе, где они должны были бы вальсировать и кушать устриц с дальними кузенами, русским аристократам пришлось трудиться грузчиками, заводскими рабочими, швеями, помощницами по хозяйству. Носителям благородных фамилий, лишенным недвижимости в России, остались на память лишь титулы и неистребимое чувство собственного достоинства.

Дед Дмитрия, светлейший князь Владимир Дмитриевич Голицын, работал в Париже таксистом. Он так и не выучил французский язык за 70 лет жизни в стране. Многие уехавшие считали революцию минутной глупостью и давали большевикам от силы двадцать лет. Их семьи и во Франции святили пасху, праздновали православное Рождество, крестили детей по русским святцам.

И готовили их к триумфальному Возвращению.

«Наша семья жила в уверенности, что изгнание — мера временная. Ведь меня назвали не Франсуа, а Дмитрий», — произносит молодой Галицын, поддевая вилкой маринованный опенок. Говорит он по-французски с мягким, текучим парижским выговором. Это ничуть не мешает ему считать себя глубоко русским человеком.

Сегодняшние «белые русские» — правнуки эмигрантов первой волны — если и говорят на языке предков, то с сильным акцентом. Ведь для большинства из них последними носителями «великого и могучего» были бабушки и дедушки. Поэтому все интервью для этого репортажа велись на французском языке.

Дмитрий учит русский с пяти лет, но до сих пор он для него иностранный. «Когда я по-настоящему заговорю по-русски, я больше не смогу держать с Россией безопасную дистанцию, — говорит он. — Тогда мне придется взять на себя ответственность за свою фамилию, представители которой 600 лет трудились над тем, чтобы стать одним из самых значимых родов страны. Я не хочу быть музейным экспонатом в России. Я хочу служить ей».

Служить России можно по-разному. Отец Дмитрия, например, десять лет помогал директорам приволжских заводов устанавливать деловые связи во Франции — на общественных началах. А сам Дмитрий мечтает создать кинокомпанию, которая будет снимать фильмы о русском архитектурном наследии — работа, требующая энтузиазма, терпения и русской изворотливости.

Пока же он просиживает дни в Библиотеке современной международной документации в парижском пригороде Нантер, работая над диссертацией о «цыганских музыкантах в русских кабаре Парижа». А в перерывах  черпает вдохновение в кафе «Закуски», стены которого обклеены фотографиями кабацких музыкантов.

«Все началось с Алеши Дмитриевича,  —Дмитрий Галицын показывает пожелтевшее фото в углу. — Мне было пять лет, когда я увидел его на каком-то домашнем празднике. И остолбенел. Забыл про игры с друзьями, просто стоял и слушал. С тех пор мне не давал покоя вопрос: почему я так остро ощущаю свое русское начало, когда слышу песни в исполнении этого цыгана, а не в скаутском лагере «Витязи», не в православной школе, не в ассоциации потомков русской знати?»

В тот момент Галицыну было 12 лет. И он вдруг понял, что наладить отношения с новой  Россией, а не с Россией из воспоминаний деда — его личная и очень непростая задача.

Когда в 1994 году Дмитрий Галицын впервые приехал в Россию, на него смотрели как на диковинную зверушку. Галицын?! Настоящий?? А почему через «а»? Его паспорт прошелся по рукам всех пограничников в Шереметьево, а сотрудники ОВИРа, куда он пришел восстанавливать потерянную визу, фотографировались с ним на память.

В такой атмосфере веселого и бестактного любопытства юноше было не так-то просто наладить связь с Россией, истончившуюся за десятилетия, которые его семья прожила в эмиграции. «Мы росли с ощущением того, что оказались вдали от родины по собственной вине, — вспоминает теперь Галицын. — Ведь в царской России именно представители высшего общества принимали непопулярные законы, приведшие к недовольству народа. Именно они ответственны за неудачи в Первой мировой. Так что революция казалась нам логичным следствием ошибок наших предков».

Дмитрий допивает чай, придерживая за изогнутую ручку посеребренный подстаканник. «Крепкий алкоголь я пью чаще во Франции, чем в России. Он помогает от раздвоения личности, — улыбается он. — А в России пить совсем не хочется. Там я чувствую себя на своем месте. Хотя и говорю с акцентом и не всегда успеваю за мыслью собеседников».

Преподаватели отделения русского языка как иностранного при МГУ удивлялись, видя имя «Лаврентий» на зачетке черноволосого студента заграничной наружности. Слишком молод, чтобы быть названным в честь Берии. Еще сильнее бы они удивились, если б узнали, что этот юноша, норовящий произнести рокочущую русскую «р» на французский манер, — потомок князей Трубецких, донского атамана Орлова и казацкого графа Денисова.

Советская власть старательно выжигала эти фамилии из народной памяти вместе с их носителями. Лаврентий рос в «заповеднике» дореволюционных традиций — среди русских эмигрантов первой волны, чьи дети учили русский язык в приходской школе в восьмом округе Парижа. У него и его товарищей по школе — Оболенских, Лопухиных, Трубецких — было две жизни. Одна — русская, немножко театральная, состоящая из православных праздников, летних каникул в лагере ассоциации «Витязи» и бабушкиных воспоминаний. Другая — реальная, французская. В этой жизни Лаврентий зовется Лораном и носит вполне французскую фамилию Бонсен.

На террасе кафе на площади Данфер-Рошро недавно запретили курить, и Лоран расстроен: теперь ради сигареты надо выбегать на ноябрьский морозец. Он одет в черный свитер поверх ярко-розовой рубашки, на носу очки в толстой темной оправе, делающие его похожим на молодого Ива Сен-Лорана. И совсем не похожим на донских казаков. Между тем Лаврентий — прямой потомок Федора Денисова, генерала от кавалерии Императорской гвардии, ставшего первым графом от казачества в 1799 году. В свои 26 лет молодой человек начал особенно остро чувствовать принадлежность к вольному военному сословию. Он сожалеет, что руководители казачьей ассоциации в Париже делают из своей культуры музейный экспонат вместо того, чтобы поддерживать дух вольницы.

«Суть казачества не в муштре, а в ощущении силы, свободы и ответственности. Казачьей ассоциации не хватает праздника. А ведь именно умение веселиться в свободное от службы время отличало это сословие», — рассуждает Лаврентий. Недаром его назвали в честь большого любителя праздников — Лоренцо Медичи Великолепного.

Лаврентий Бонсен — казак по убеждениям, но веб-дизайнер по профессии. C работой сейчас во Франции туго, поэтому он присматривается к вакансиям в Москве. Пятеро его друзей уже переехали в Россию, составив резкий контраст своим русским ровесникам — молодым представителям «креативного класса», многие из которых как раз стремятся уехать за границу.

Москва манит его не только насыщенной культурной жизнью — там также есть, у кого остановиться. «В Москве у меня Семья, — говорит Лаврентий. — «Белые русские» все друг другу родня в той или иной степени, а уж Трубецкие иногда по нескольким линиям сразу. Я давно не слежу за объяснениями матери — «он нам приходится тем-то в таком-то поколении через троюродную тетю»… Просто спрашиваю: «Он из Семьи?» Этого достаточно».

Музей лейб-гвардии казачьего Его Величества полка находится в тихом парижском пригороде Курбевуа. В феврале 1917-го, в самом начале политических волнений, генерал Греков приказал упаковать коллекцию и доставить ее в Новочеркасск под прикрытием двух офицеров и их верных казаков. Оттуда она была вывезена через Турцию и Сербию в Европу, где большая ее часть оказалась в Париже.

Слегка запущенный трехэтажный особняк, предоставленный местными властями в 1924 году, приютил казачьи артефакты: картины, оружие, ордена, походную утварь, знамена… Много парадного красного цвета и позолоты. Идеальный антураж для светских раутов, балов, торжественных ужинов и корпоративов. Особенно если принять во внимание просторный неприбранный двор с поленницей и мелким кустарником. «Иногда мы сдаем помещение под мероприятия — это помогает оплачивать коммунальные услуги», — объясняет директор музея Александр Бобриков, крупный мужчина с красным лицом и окладистой седой бородой. Он жалуется, что представители диаспоры не слишком спешат помочь в поддержании здания и экспозиции. И с грустью допускает, что его поколение — последние казаки.

В 2008 году сюда заехал Владимир Путин — на его «подарок» отремонтировали потолки. А на пожертвование бывшего мэра пригорода Курбевуа установили систему сигнализации. Молодежь же — те самые «белые русские» — не помогает ни материально, ни по хозяйству. «Мы сами готовим банкет на ежегодные мероприятия —ужин лейб-казаков в октябре, бал Императорской гвардии в декабре, пасхальный шашлык. Помощь бы нам не помешала», — говорит Жерар Горохов, казначей ассоциации.

«Почти у всех 30-летних «белых русских» есть воспоминания о церковной службе или православных лагерях во время каникул — такие же теплые и яркие, как у их сверстников, выросших в СССР, о лагерях пионерских. Расхождение календарей католических и православных праздников с ранних лет формировало у нас ощущение исключительности, делало ритм нашей жизни отличным от французского».

Собор Александра Невского в Париже, церкви в Кламаре и Мёдоне стали очагами русской культуры в столичном регионе. «Ходить на воскресные службы надо было не столько для того, чтобы помолиться, сколько  для того, чтобы увидеться с родственниками и друзьями», — рассказывает Лаврентий Бонсен. В детстве он был прихожанином церкви Святых Константина и Елены в парижском пригороде Кламар, заложенной Александром Трубецким в 1924 году.

«В отличие от Собора Александра Невского, привлекающего  православных самых разных национальностей и волн эмиграции, церковь в Кламаре остается по-настоящему семейной», — рассказывает Лаврентий. Ядро паствы неизменно и состоит из самых славных русских фамилий — Трубецких, Самариных, Лопухиных, Осоргиных, Сериковых.

Кламар — ближайший пригород Парижа, пять минут на электричке с вокзала Монпарнас. Православный приход Святых Константина и Елены выделяется на фоне двухэтажных особняков с округлыми окнами и балюстрадными балконами. Неожиданно фахверковые стены и деревянная крыша церкви увенчаны кокетливым синим куполом. Рядом — домик прислужника, где вырос Андре Серикофф.

«До того как пойти во французскую школу, я говорил только по-русски — издержки бабушкиного воспитания, — вспоминает Андре. — Мать настояла, чтобы я серьезно взялся за французский, иначе я рисковал отстать от одноклассников. И даже если теперь я с трудом подбираю русские слова и редко езжу в Россию, я — русский человек. Я вырос в чисто русской семье со сказками, песнями, праздниками и кухней. Да и молимся мы по-прежнему на церковнославянском».

Православие стало «цементом», который на протяжении века связывал «белых русских»; вакуумной оболочкой, которая оберегала диаспору от распыления; формалиновым раствором, который сохранял традиции в дореволюционном виде. Объединяться вокруг церкви удобно и сегодня — хотя бы для того, чтобы заказать фермеру оптом творог на православную Пасху. Во Франции его не производят, а как же без него приготовить пирамидальный пирог с таким же названием?

38-летняя атеистка Александра Олсуфьева тоже ходит в церковь. «Я практикую, но не верую», — переиначивает она расхожее выражение. Воскресные службы для нее — средство общения, шанс наладить новые и освежить старые связи. Связи, которые она использует с самой богоугодной целью — для помощи больным детям.

Александра — большая. Это первое, что приходит на ум, когда она появляется в зале ресторана «Издатели» возле метро «Одеон». На ее фоне все сразу делается мелковатым и незначительным. И это ощущение за время беседы только усиливается. Александра — большая сердцем, большая замыслами.   

В этот декабрьский день она должна была лепить двести пирожков с грибами и картошкой для того, чтобы полуторагодовалый Дима смог пройти лечение от лейкоза в Израиле. Но галерея, где был намечен благотворительный ужин, в последний момент попросила отложить мероприятие.

Она сходу, несколькими точными ударами, разбивает хрустальный образ потомка эмигрантов-аристократов, которым ее норовят подменить: без предупреждения переходит на «ты», громко разговаривает и смеется, запрокидывая голову. Свою прославленную фамилию она воспринимает всего лишь как успешную торговую марку: «Я не имею права скомпрометировать работу предков. То, чем я занимаюсь, обусловлено этой ответственностью».

Род Олсуфьевых возвысился в петровские времена и достиг вершин власти при Екатерине Великой, у которой Адам Олсуфьев состоял кабинет-министром и заведовал личными доходами императрицы. Правда, Александра не стесняется уточнить, что он запомнился стране еще и как первый русскоязычный автор порнографических текстов.

Прадед Юрий, искусствовед и реставратор икон, остался в послереволюционной России и спас от погромотрядов нетленную главу Сергия Радонежского — прятал ее в своем саду, как утверждает семейная легенда. Его расстреляли в 1938 году на Бутовском полигоне под Москвой.

Дед Михаил выехал из страны в 1930-е годы, поселился в Китае, служил в американском банке и устраивал иностранным туристам охоту на амурских тигров. Был уволен без выходного пособия за интрижку с женой президента банка. «В общем, не надо идеализировать аристократию», — подытоживает Александра рассказ о своих предках.

Первые восемь лет своей жизни она провела в Румынии, откуда родом ее мать. Дет­ство при коммунистическом режиме Чаушеску сделало Александру скептиком. В возрасте пяти лет она поняла, что такое быть «врагом народа». Ее единственную из всего класса не взяли на торжественную встречу диктатора, возвращавшегося из Китая. Не очень понятная ей тогда принадлежность к русской аристократии стала препятствием к пышному банту, к самолетному гулу и радостному волнению при виде дяди из учебника. Этот случай научил ее относиться к истории своей семьи скорее с юмором, нежели с пиететом.

«Я не люблю Францию!» — заявляет Александра, не понижая голоса. Посетители кафе косятся на нее, но ей, в пять лет ощутившей себя врагом народа, все нипочем. Во Франции, объясняет она, система работает слишком хорошо, и это расхолаживает людей, отдаляет их друг от друга, делает общение поверхностным, а чувства притупленными. Ей больше нравятся страны, в которых государство действует неэффективно. И где люди привыкли опираться на себя и близких. Например, Италия, Румыния и Россия.

Понимание разницы в восприятии чужого горя в разных культурах помогло Олсуфьевой организовать фонд «КулКоз». «Французы настолько помешаны на равенстве, что им кажется странным жертвовать деньги конкретному человеку. Они предпочитают передавать средства ассоциациям, чтобы те их распределяли, — говорит она. — Русские же согласны давать деньги только адресно, по личной симпатии, так сказать».

Козыри Александры — аристократичность и заграничность. Первое помогает вращаться в кругу европейской элиты; второе укрепляет доверие к ней. «Парадокс, но русские не доверяют русским. Они думают, раз я выросла за границей, то я мягче и наивней. То есть не стану воровать».

Несмотря на иностранную внешность, крутой замес кровей и запутанную семейную географию, Александра Олсуфьева, кажется, уже нашла «свою» Россию. По крайней мере, ее имя фигурирует в списке главных московских благотворительниц.

Увы, у нее нет фамильных капиталов, чтобы спасти всех попавших в беду друзей. Она живет на сбережения от последней работы юристом по корпоративному праву и ищет новую. Зато у нее есть неисчерпаемый энтузиазм. Она хочет показать всем: благотворительность — это не сложнее, чем устроить вечеринку.

«Настоящая русская княжна!» — так рекомендует Олсуфьева свою приятельницу Клод Бран. Ее фамилия в России звучала бы как «Брюн» и отсылала к Брюн-де-Сент-Ипполит, потомственным дворянам Санкт-Петербургской губернии (по дедушке).

Клод приходится двоюродной сестрой Лаврентию Бонсену и по-родственному ему завидует: он получил от матери тот заряд «русскости», которого не хватает ей самой. «Тетя Катрин дома варила борщ и пекла блины, пела Лорану русские колыбельные. Мой же отец ощущал себя русским и не прикладывал усилий, чтобы передать это чувство своим детям».

Тем не менее родственники дружно считают Клод воплощением русского стиля. Статная брюнетка с матово-белой кожей и темными бровями, она плывет по улице Тамбо в расклешенном пальто, длинном шарфе и ярких обрезанных перчатках, оставляющих открытыми пальцы с французским маникюром.

«Отношение современных россиян к деньгам, к собственности, к женщине закладывалось именно в последние сто лет, которые мы пропустили. Я не могу считать себя русской хотя бы потому, что никогда не жила в коммуналке», — говорит она.

Большую часть своих 32 лет Клод кажется, что она самозванка. Всеми силами девушка старается восполнить пустоту, которая лежит между образом, который приличествует русской княжне из рода Трубецких (по бабушке), и настоящей Клод, рок-певицей и продюсером фотосъемок. Она училась в Русской консерватории в Париже, но бросила, сочтя место «пафосным клубом», а не учебным заведением. Потом стажировалась в Эрмитаже — делала фотографическую реконструкцию картин. Даже встречалась с русским парнем, но рассталась с ним, потому что «отношения между полами в России очень сексистские». То есть мужчины говорят о своем, а девушки скучают рядом на диване.

Этим летом Клод собирается везти своего бойфренда-француза и его семью в Санкт-Петербург. Она чувствует ответственность за историческую родину и волнуется. Ведь в России все «тяжело» — Клод произносит это слово по-русски  почти без акцента.

Дед Дмитрия Галицына работал в Париже таксистом; бабушка Лаврентия и Клод трудилась на швейной фабрике, дед Андре Серикофф — переводчиком на радио. Потеряв финансовое обеспечение титулов, они тем не менее прививали детям отличительную привычку аристократов — ответственность по отношению к наследству и наследию.